На каждом этапе развития нашей страны к образованию выдвигались новые
требования. Необходимо было усовершенствовать систему образования -
именно это стало одной из главных задач вступившей летом 1762 года на
русский престол императрицы Екатерины II. Она как продолжатель дел
великого царя (Петра I) особое внимание среди других задач обратила на
обновление русского общества, а оно в то время представляло собой весьма
странную картину, если не сказать уродливую картину: в нем, особенно в
столицах, причудливо сочетались роскошь, показной блеск и проявление
старинного невежества, почти варварства.
Императрица находилась под воздействием идей французских просветителей и разделяла их веру в силу и возможности образования и воспитания. Она считала, что прогресс могут обеспечить лишь люди «новой породы», но таких людей еще предстояло «взрастить». Помощником в этом деле Екатерина II выбрала Ивана Ивановича Бецкого.
Внебрачный сын генерал-фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, сокращенную фамилию которого впоследствии получил, и, вероятно, баронессы Вреде. Родился в Стокгольме, где отец его был в плену, и там же прожил детские годы. Получив сначала под руководством отца «преизрядное учение», Бецкой был послан для дальнейшего образования в Копенгаген, в местный кадетский корпус; затем недолго служил в датском кавалерийском полку, во время учения был сброшен лошадью и сильно помят, что, по-видимому, и принудило его отказаться от военной службы. Он долго путешествовал по Европе, а 1722—1726 годы провел «для науки» в Париже, где, вместе с тем, состоял секретарем при русском после и был представлен герцогине Иоанне Елизавете Ангальт-Цербстской (матери Екатерины II), которая и в то время, и впоследствии относилась к нему очень милостиво.
Екатерина, знавшая Бецкого с самого приезда своего в Россию, приблизила его к себе, оценила его образованность, изящный вкус, его тяготение к рационализму, на котором и сама воспиталась. В дела государственные Бецкой не вмешивался и влияния на них не имел; он отмежевал себе особую область — воспитательную.
Указом 3 марта 1763 года на него было возложено управление, а в 1764 он был назначен президентом Академии художеств, при которой он устроил воспитательное училище. 1 сентября 1763 года был обнародован манифест об учреждении московского воспитательного дома по плану, составленному, согласно одним данным, самим Бецким, согласно другим — профессором Московского университета А. А. Барсовым, по указаниям Бецкого. По мысли Бецкого, в Петербурге было открыто «воспитательное общество благородных девиц» (впоследствии Смольный институт), вверенное его главному попечению и руководству.
Императрица находилась под воздействием идей французских просветителей и разделяла их веру в силу и возможности образования и воспитания. Она считала, что прогресс могут обеспечить лишь люди «новой породы», но таких людей еще предстояло «взрастить». Помощником в этом деле Екатерина II выбрала Ивана Ивановича Бецкого.
Внебрачный сын генерал-фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, сокращенную фамилию которого впоследствии получил, и, вероятно, баронессы Вреде. Родился в Стокгольме, где отец его был в плену, и там же прожил детские годы. Получив сначала под руководством отца «преизрядное учение», Бецкой был послан для дальнейшего образования в Копенгаген, в местный кадетский корпус; затем недолго служил в датском кавалерийском полку, во время учения был сброшен лошадью и сильно помят, что, по-видимому, и принудило его отказаться от военной службы. Он долго путешествовал по Европе, а 1722—1726 годы провел «для науки» в Париже, где, вместе с тем, состоял секретарем при русском после и был представлен герцогине Иоанне Елизавете Ангальт-Цербстской (матери Екатерины II), которая и в то время, и впоследствии относилась к нему очень милостиво.
Екатерина, знавшая Бецкого с самого приезда своего в Россию, приблизила его к себе, оценила его образованность, изящный вкус, его тяготение к рационализму, на котором и сама воспиталась. В дела государственные Бецкой не вмешивался и влияния на них не имел; он отмежевал себе особую область — воспитательную.
Указом 3 марта 1763 года на него было возложено управление, а в 1764 он был назначен президентом Академии художеств, при которой он устроил воспитательное училище. 1 сентября 1763 года был обнародован манифест об учреждении московского воспитательного дома по плану, составленному, согласно одним данным, самим Бецким, согласно другим — профессором Московского университета А. А. Барсовым, по указаниям Бецкого. По мысли Бецкого, в Петербурге было открыто «воспитательное общество благородных девиц» (впоследствии Смольный институт), вверенное его главному попечению и руководству.
Цель этого учебного заведения, как говорилось в указе, "дать
государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и
общества".
Смольный институт стал закрытым учебным заведением для девушек из дворянских семей. Зачислялись туда девочки шести лет, выпускались восемнадцатилетние девушки. Закрытость учебного заведения была главным условием и главной идеей Бецкого, который вел речь о воспитании "новой породы" людей. В его представлении все выглядело действительно идеально: юные девушки полностью изолированы от влияния среды, семьи, улицы, за двенадцать лет обучения и воспитания они становятся взрослыми женщинами, свободными от пороков.
Став матерями, выпускницы Смольного института воспитывают детей такими же, дети же передают все накопленное от матерей следующему поколению, и постепенно все члены общества станут добропорядочными людьми.
Во время своих поездок по Европе Бецкой подметил связь между уровнем воспитания женщин и степенью культуры той или иной местности, той или иной страны. До Екатерины II у нас не было государственных женских учебных заведений. Единичные частные пансионы, которые открывали для своих детей иностранцы, жившие в России, и куда, следуя моде, могли отправлять своих детей и некоторые русские дворяне, не давали настоящего воспитания- се обучение там сводилось к преподаванию иностранных языков и усвоению навыков поведения. Редкие родители учили девочек грамоте, да и то в основном чтению, но Бецкой полагал необходимым учить не только мужчин, но и женщин. Екатерина понимала, какая огромная роль при воспитании хороших граждан принадлежит женщине - ведь необразованные жены и матери своим невежеством, пристрастием к предрассудкам могут лишь пагубно влиять на своих детей, мешать императрице в её планах по улучшению общественных нравов.
Задумывая новое учебное заведение, Екатерина решила воспользоваться опытом, уже имевшимся в Европе, например, женский институт Сен-Сир.
В поисках места для размещения будущего закрытого учебного заведения императрица все же остановила свой выбор именно на удаленном от центра города Воскресенском Новодевичьем монастыре, строительство которого тогда еще не было закончено.
Размещая его в Смольном монастыре, Екатерина II стремилась счесть оба учреждения, сохранив общину. При этом монахини должны были стать полезными для нового учебного заведения. Императрица хотела возложить на них часть обязанностей: помимо участия в церковных службах, они должны были обучать самых маленьких девочек русской грамоте, но найти таких монахинь было достаточно сложно, а, следовательно, соединить монастырь с учебным заведением оказалось невозможным.
Пятого мая 1764 года Екатерина подписала указ об открытии Смольного института.
По уставу в Смольный институт девочек принимали совсем маленькими - пяти-шестилетними. Обучаться здесь они должны были на протяжении двенадцати лет.
Первый прием, объявленный в мае, длился очень долго, и только в июле следующего года состав воспитанниц Смольного института – пятьдесят человек – стал полным. Только семь девочек из первого набора принадлежали к титулованным фамилиям, большинство было из обычных дворянских семей, в основном не слишком обеспеченных.
Смольный институт стал закрытым учебным заведением для девушек из дворянских семей. Зачислялись туда девочки шести лет, выпускались восемнадцатилетние девушки. Закрытость учебного заведения была главным условием и главной идеей Бецкого, который вел речь о воспитании "новой породы" людей. В его представлении все выглядело действительно идеально: юные девушки полностью изолированы от влияния среды, семьи, улицы, за двенадцать лет обучения и воспитания они становятся взрослыми женщинами, свободными от пороков.
Став матерями, выпускницы Смольного института воспитывают детей такими же, дети же передают все накопленное от матерей следующему поколению, и постепенно все члены общества станут добропорядочными людьми.
Во время своих поездок по Европе Бецкой подметил связь между уровнем воспитания женщин и степенью культуры той или иной местности, той или иной страны. До Екатерины II у нас не было государственных женских учебных заведений. Единичные частные пансионы, которые открывали для своих детей иностранцы, жившие в России, и куда, следуя моде, могли отправлять своих детей и некоторые русские дворяне, не давали настоящего воспитания- се обучение там сводилось к преподаванию иностранных языков и усвоению навыков поведения. Редкие родители учили девочек грамоте, да и то в основном чтению, но Бецкой полагал необходимым учить не только мужчин, но и женщин. Екатерина понимала, какая огромная роль при воспитании хороших граждан принадлежит женщине - ведь необразованные жены и матери своим невежеством, пристрастием к предрассудкам могут лишь пагубно влиять на своих детей, мешать императрице в её планах по улучшению общественных нравов.
Задумывая новое учебное заведение, Екатерина решила воспользоваться опытом, уже имевшимся в Европе, например, женский институт Сен-Сир.
В поисках места для размещения будущего закрытого учебного заведения императрица все же остановила свой выбор именно на удаленном от центра города Воскресенском Новодевичьем монастыре, строительство которого тогда еще не было закончено.
Размещая его в Смольном монастыре, Екатерина II стремилась счесть оба учреждения, сохранив общину. При этом монахини должны были стать полезными для нового учебного заведения. Императрица хотела возложить на них часть обязанностей: помимо участия в церковных службах, они должны были обучать самых маленьких девочек русской грамоте, но найти таких монахинь было достаточно сложно, а, следовательно, соединить монастырь с учебным заведением оказалось невозможным.
Пятого мая 1764 года Екатерина подписала указ об открытии Смольного института.
По уставу в Смольный институт девочек принимали совсем маленькими - пяти-шестилетними. Обучаться здесь они должны были на протяжении двенадцати лет.
Первый прием, объявленный в мае, длился очень долго, и только в июле следующего года состав воспитанниц Смольного института – пятьдесят человек – стал полным. Только семь девочек из первого набора принадлежали к титулованным фамилиям, большинство было из обычных дворянских семей, в основном не слишком обеспеченных.
Весь двенадцатилетний курс делился на четыре возраста.
В первом, самом младшем, где девочки находились до 9 лет, преподавали Закон Божий, русский и иностранные языки, арифметику, рисование, танцы, музыку, рукоделие.
Во втором возрасте –с 9 до 12 лет – в программу добавлялись история и география, но объем знаний по этим предметам был не очень обширен. Воспитанниц начинали знакомить с умением вести домашнее хозяйство.
В третьем возрасте- с 12 до 15 лет - продолжалось преподавание тех же предметом, а также вводились «словесные науки», и опытная физика.
Учили стихотворству, а также началам архитектуры, которая считалась полезной при обучении рисованию. Знакомили даже с геральдикой, правда, ограничиваясь при этом лишь ознакомлением с гербами важнейших дворянских фамилий.
Курс последнего возраста - с 15 до 18 лет - состоял в углубленном повторении всего пройденного, причем особое внимание обращалось на Закон Божий, на развитие религиозного чувства и христианского благочестия.
Домашняя экономика теперь изучалась во всех подробностях. Воспитанницы должны были по очереди присутствовать на кухне, учиться выбирать съестные припасы и договариваться с поставщиками. Кроме того, также поочередно, по две каждый день, они должны были помогать учительницам и обучать в двух первых классах маленьких воспитанниц – для получения педагогических навыков.
Преподаватели
Устав Смольного института предписывал персоналу относиться к воспитанницам с «кротостью, учтивостью, справедливостью и отсутствием лишней важностью в обращении». От классных дам требовалось, чтобы они были в ровном настроении. О наказании за нерадивость в учении не могло быть и речи. Предписывалось доискиваться причин плохих успехов и ограничиваться увещеваниями.
В первом, самом младшем, где девочки находились до 9 лет, преподавали Закон Божий, русский и иностранные языки, арифметику, рисование, танцы, музыку, рукоделие.
Во втором возрасте –с 9 до 12 лет – в программу добавлялись история и география, но объем знаний по этим предметам был не очень обширен. Воспитанниц начинали знакомить с умением вести домашнее хозяйство.
В третьем возрасте- с 12 до 15 лет - продолжалось преподавание тех же предметом, а также вводились «словесные науки», и опытная физика.
Учили стихотворству, а также началам архитектуры, которая считалась полезной при обучении рисованию. Знакомили даже с геральдикой, правда, ограничиваясь при этом лишь ознакомлением с гербами важнейших дворянских фамилий.
Курс последнего возраста - с 15 до 18 лет - состоял в углубленном повторении всего пройденного, причем особое внимание обращалось на Закон Божий, на развитие религиозного чувства и христианского благочестия.
Домашняя экономика теперь изучалась во всех подробностях. Воспитанницы должны были по очереди присутствовать на кухне, учиться выбирать съестные припасы и договариваться с поставщиками. Кроме того, также поочередно, по две каждый день, они должны были помогать учительницам и обучать в двух первых классах маленьких воспитанниц – для получения педагогических навыков.
Преподаватели
Устав Смольного института предписывал персоналу относиться к воспитанницам с «кротостью, учтивостью, справедливостью и отсутствием лишней важностью в обращении». От классных дам требовалось, чтобы они были в ровном настроении. О наказании за нерадивость в учении не могло быть и речи. Предписывалось доискиваться причин плохих успехов и ограничиваться увещеваниями.
Самым строгим порицанием считалось «пристыжение» перед всем
классом. Но эта мера принималась лишь в очень серьёзных случаях,
например, за нарушение благонравного поведения во время молитвы: в
Смольном придавалось огромное значение религиозному воспитанию.
Нельзя не оговорить момент физического воспитания. Роскоши не было ни в чем. Пища должна быть здоровой и в достатке, рекомендовалось давать детям молоко или воду, а чай и кофе считались для них вредными. При монастыре был сад с беседками, фонтанами, прудами, где гуляли воспитанницы.
Из воспоминаний Елизаветы Николаевны Водовозовой (урожденной Цевловской, по второму мужу - Семевской; 1844-1923) - выпускницы Смольного института:
"...Теперь даже трудно себе представить, какую спартанскую жизнь мы вели, как неприветна, неуютна была окружающая нас обстановка. Особенно тяжело было ложиться спать. Холод, всюду преследовавший нас и к которому с таким трудом привыкали "новенькие", более всего давал себя чувствовать, когда нам приходилось раздеваться, чтобы ложиться в кровать. В рубашке с воротом, до того вырезанным, что она нередко сползала с плеч и сваливалась вниз, без ночной кофточки, которая допускалась только в экстренных случаях и по требованию врача, еле прикрытые от наготы и дрожа от холода, мы бросались в постель. Две простыни и легкое байковое одеяло с вытертым от старости ворсом мало защищали от холода спальни, в которой зимой под утро было не более восьми градусов. Жидкий матрац из мочалы, истертый несколькими поколениями, в некоторых местах был так тонок, что железные прутья кровати причиняли боль, мешали уснуть и будили по ночам, когда приходилось повертываться с одного бока на другой.
Как только утром в шесть часов раздавался звонок, дежурные начинали бегать от кровати к кровати, стягивали одеяла с девочек и кричали: "Вставайте! торопитесь!"
Кроме раннего вставания и холода, воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали.
В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром,- этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак.
В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны.
Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны.
Завтрак в посту обыкновенно состоял из шести маленьких картофелин (или из трех средней величины) с постным маслом, а на второе давали размазню с тем же маслом или габер-суп {овсяный суп (от нем. Haber).}.
В обед - суп с крупой, второе - отварная рыба, называемая у нас "мертвечиной", или три-четыре поджаренных корюшки, а на третье - крошечный постный пирожок с брусничным вареньем.
Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только в рождественский и великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в великом посту однажды довел до того, что более половины институток было отправлено в лазарет.
Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе.
Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены: в великом посту стали поститься лишь в продолжение трех недель, а в рождественском - не более двух, но по средам и пятницам постничали по-прежнему..."
Нельзя не оговорить момент физического воспитания. Роскоши не было ни в чем. Пища должна быть здоровой и в достатке, рекомендовалось давать детям молоко или воду, а чай и кофе считались для них вредными. При монастыре был сад с беседками, фонтанами, прудами, где гуляли воспитанницы.
Из воспоминаний Елизаветы Николаевны Водовозовой (урожденной Цевловской, по второму мужу - Семевской; 1844-1923) - выпускницы Смольного института:
"...Теперь даже трудно себе представить, какую спартанскую жизнь мы вели, как неприветна, неуютна была окружающая нас обстановка. Особенно тяжело было ложиться спать. Холод, всюду преследовавший нас и к которому с таким трудом привыкали "новенькие", более всего давал себя чувствовать, когда нам приходилось раздеваться, чтобы ложиться в кровать. В рубашке с воротом, до того вырезанным, что она нередко сползала с плеч и сваливалась вниз, без ночной кофточки, которая допускалась только в экстренных случаях и по требованию врача, еле прикрытые от наготы и дрожа от холода, мы бросались в постель. Две простыни и легкое байковое одеяло с вытертым от старости ворсом мало защищали от холода спальни, в которой зимой под утро было не более восьми градусов. Жидкий матрац из мочалы, истертый несколькими поколениями, в некоторых местах был так тонок, что железные прутья кровати причиняли боль, мешали уснуть и будили по ночам, когда приходилось повертываться с одного бока на другой.
Как только утром в шесть часов раздавался звонок, дежурные начинали бегать от кровати к кровати, стягивали одеяла с девочек и кричали: "Вставайте! торопитесь!"
Кроме раннего вставания и холода, воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали.
В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром,- этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак.
В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны.
Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны.
Завтрак в посту обыкновенно состоял из шести маленьких картофелин (или из трех средней величины) с постным маслом, а на второе давали размазню с тем же маслом или габер-суп {овсяный суп (от нем. Haber).}.
В обед - суп с крупой, второе - отварная рыба, называемая у нас "мертвечиной", или три-четыре поджаренных корюшки, а на третье - крошечный постный пирожок с брусничным вареньем.
Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только в рождественский и великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в великом посту однажды довел до того, что более половины институток было отправлено в лазарет.
Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе.
Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены: в великом посту стали поститься лишь в продолжение трех недель, а в рождественском - не более двух, но по средам и пятницам постничали по-прежнему..."
Главенствующим Екатерина считала именно воспитание, она не
жаловала «умничающих женщин», но не хотела видеть и «благовоспитанных
неучей». По собственному опыту она знала, что только классными занятиями
не разовьешь ума и не получишь необходимых знаний. Их можно приобрести
главным образом, читая хорошие книги и размышляя о прочитанном. В этом
она видела пользу для ума и для души.
В классе
Но в реальности многое обстояло иначе. Преподавание в Смольном было не во всем удовлетворительным. Среди отечественных педагогов тогда ощущался недостаток достойных наставниц и учителей.
Одной из главных «наук», которой в Смольном придавалось огромное значение, было «сообщение воспитывающимся умения обращаться и держать себя в обществе». Воспитанницы с малых лет приучались к выступлениям перед публикой. Театральные представления в Смольном были предметом особого внимания императрицы. Она считала, что разучивание ролей развивает у девочек литературный вкус. Именно в театральных образах запечатлел Левицкий воспитанниц.
Екатерина интересовалась своим заведением, часто навещая Смольный, подолгу беседовала с воспитанницами.
Программа обучения и воспитания была разделена по возрасту:
Первый возраст (6-9 лет) преподавали: Закон Божий, русский и иностранный языки (французский, немецкий и итальянский), арифметику, рисование, рукоделие и танцы.
Урок танцев
Второй возраст (9-12 лет) к вышеперечисленным предметам прибавлялись: история, география, практическое знакомство с домашним хозяйством.
Третий возраст (12-15 лет) продолжалось преподавание тех же предметов с прибавлением - словесных наук, опытной физики, архитектуры и геральдики (последняя была исключена из программы в 1783 году).
Четвертый возраст (15-18 лет) был посвящен повторению пройденного и усиленным практическими занятиями по домоводству, рукоделию, счетоводству. В последствии сюда добавили геометрию.
Другое важное постановление о занятиях воспитанниц этого возраста заключалось в том, что они ежедневно, по очереди, назначались для преподавания в младших классах, чем имелось в виду приучить их к педагогической практике, необходимой для будущих матерей-воспитательниц.
В классе
Но в реальности многое обстояло иначе. Преподавание в Смольном было не во всем удовлетворительным. Среди отечественных педагогов тогда ощущался недостаток достойных наставниц и учителей.
Одной из главных «наук», которой в Смольном придавалось огромное значение, было «сообщение воспитывающимся умения обращаться и держать себя в обществе». Воспитанницы с малых лет приучались к выступлениям перед публикой. Театральные представления в Смольном были предметом особого внимания императрицы. Она считала, что разучивание ролей развивает у девочек литературный вкус. Именно в театральных образах запечатлел Левицкий воспитанниц.
Екатерина интересовалась своим заведением, часто навещая Смольный, подолгу беседовала с воспитанницами.
Программа обучения и воспитания была разделена по возрасту:
Первый возраст (6-9 лет) преподавали: Закон Божий, русский и иностранный языки (французский, немецкий и итальянский), арифметику, рисование, рукоделие и танцы.
Урок танцев
Второй возраст (9-12 лет) к вышеперечисленным предметам прибавлялись: история, география, практическое знакомство с домашним хозяйством.
Третий возраст (12-15 лет) продолжалось преподавание тех же предметов с прибавлением - словесных наук, опытной физики, архитектуры и геральдики (последняя была исключена из программы в 1783 году).
Четвертый возраст (15-18 лет) был посвящен повторению пройденного и усиленным практическими занятиями по домоводству, рукоделию, счетоводству. В последствии сюда добавили геометрию.
Другое важное постановление о занятиях воспитанниц этого возраста заключалось в том, что они ежедневно, по очереди, назначались для преподавания в младших классах, чем имелось в виду приучить их к педагогической практике, необходимой для будущих матерей-воспитательниц.
В общую систему воспитания входили вопросы о физическом
развитии детей и заботы об их здоровье. Считалось полезным для детей
движения на свежем воздухе и летом и зимой. Воспитанницы проводили много
времени в саду на берегах Невы. Зимой катались на коньках, катание с
гор; летом - лапта, пятнашки - для младших - игра в мяч, лаун-теннис,
крокет - для старших.
На катке
В 1840 году кроме педагогической гимнастики вводится врачебная гимнастика. А с начала 20-ого века была введена обязательная гимнастика для всех. В 6-7 классах введена ритмическая гимнастика. Устав требовал, чтобы "девицы имели чистый и опрятный вид", чтобы "свежий и проветриваемый воздух был в комнатах".
Урок гимнастики
В 1853 году появились ежедневные трудовые занятия: уроки кройки, шитья, вышивания, вязания, токарного дела. На протяжении всего обучения изучалась экономия и домостроительство с прикладными занятиями. Девочек 12-15 лет обучали ведению хозяйства на практике.
Из воспоминаний Елизаветы Николаевны Водовозовой (урожденной Цевловской, по второму мужу - Семевской; 1844-1923) - выпускницы Смольного института:
"...Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе, как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими и, когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе, как по-французски, другие не иначе, как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: "вас выдерут, как Сидоровых коз", "негодница", "дурында-роговна", "колода", "дубина", "шлюха", "тварь", "остолопка"; из французских слов неизменно произносились: "brebis galeuse" (паршивая овца), "vile populace" (сволочь).
Единственным утешением и отдыхом от неприглядной институтской жизни служил лазарет. Весь его служащий персонал - доктор, надзирательница, лазаретная дама - были простые, добрые существа, стоявшие в стороне от институтских интриг; все они обращались с нами участливо и добропорядочно. Доктор прекрасно понимал, что причиною малокровия и лихорадок, которыми воспитанницы страдали в первый год своей институтской жизни, были скудное питание и суровая жизнь, и охотно держал в лазарете слабых здоровьем, а по выходе из него многим прописывал молоко или на некоторое время больничную пищу, - более он ничего не мог сделать. Лазарет, в котором воспитанницы могли выспаться вволю, где они отдыхали душой и телом, спасал многих из них от преждевременной гибели...."
На катке
В 1840 году кроме педагогической гимнастики вводится врачебная гимнастика. А с начала 20-ого века была введена обязательная гимнастика для всех. В 6-7 классах введена ритмическая гимнастика. Устав требовал, чтобы "девицы имели чистый и опрятный вид", чтобы "свежий и проветриваемый воздух был в комнатах".
Урок гимнастики
В 1853 году появились ежедневные трудовые занятия: уроки кройки, шитья, вышивания, вязания, токарного дела. На протяжении всего обучения изучалась экономия и домостроительство с прикладными занятиями. Девочек 12-15 лет обучали ведению хозяйства на практике.
Из воспоминаний Елизаветы Николаевны Водовозовой (урожденной Цевловской, по второму мужу - Семевской; 1844-1923) - выпускницы Смольного института:
"...Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе, как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими и, когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе, как по-французски, другие не иначе, как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: "вас выдерут, как Сидоровых коз", "негодница", "дурында-роговна", "колода", "дубина", "шлюха", "тварь", "остолопка"; из французских слов неизменно произносились: "brebis galeuse" (паршивая овца), "vile populace" (сволочь).
Единственным утешением и отдыхом от неприглядной институтской жизни служил лазарет. Весь его служащий персонал - доктор, надзирательница, лазаретная дама - были простые, добрые существа, стоявшие в стороне от институтских интриг; все они обращались с нами участливо и добропорядочно. Доктор прекрасно понимал, что причиною малокровия и лихорадок, которыми воспитанницы страдали в первый год своей институтской жизни, были скудное питание и суровая жизнь, и охотно держал в лазарете слабых здоровьем, а по выходе из него многим прописывал молоко или на некоторое время больничную пищу, - более он ничего не мог сделать. Лазарет, в котором воспитанницы могли выспаться вволю, где они отдыхали душой и телом, спасал многих из них от преждевременной гибели...."
Но главное все же было сделано: «Затронут был самый вопрос,
указана нравственная задача школы, поставлен идеал общественной пользы и
человеческого достоинства, — в первый раз заявлена необходимость
правильного женского образования». «Новая порода» людей, значительно
отличавшаяся от прочего русского общества, была создана, и это было
признано самим обществом. Впервые в русской семье появляются
образованные женщины, которые внесли в убежище дедовских предрассудков
струю нового света и воздуха — новые здоровые и гуманные начала
способствовали возникновению интереса к вопросам воспитания и пробуждали
стремление к подражанию. Идея женского воспитания и положительный опыт
были использованы во вновь образующихся гимназиях, а затем и в создании
женского университета — Высших женских курсах (Бестужевских). Ни в одной
стране мира правительство не уделяло столько внимания женскому
воспитанию — это неоспоримый факт.
Попробуем представить себе тот идеальный образ Дамы, матери нового поколения людей, о котором мечтали Екатерина и Бецкий, который увидели просвещенные европейцы в смолянках. Прежде всего, она была носительницей идеала благородства и чистоты, верила в то, что этот идеал осуществим несмотря на невзгоды и тяготы реальной жизни, принимая их стойко, без ропота и озлобления. В обществе она была веселой и непринужденной, поражала изящным вкусом и ярким воображением, остроумной речью, развитостью и обаянием «изящного ума». Она является примером для подражания другим. Все эти черты мы находим у лучших смолянок — Нелидовой, Ржевской, Плещеевой...
Впоследствии как домашнее, так и частное воспитание ориентировалось на этот образ, на этот идеал. И уже женщины и девушки 1820-х годов в значительной мере создавали общую нравственную атмосферу русского общества, они смогли внести в него новые идеи, новые стремления. Они читали Вольтера, Руссо, Гете, одновременно постигая идеалы любви, верности, отдачи, нравственного долга женщины перед детьми, мужем и обществом. Среди них были придворные дамы, писательницы, воспитательницы, хозяйки аристократических салонов и оставшиеся неизвестными матери и жены, — все они вносили в среду, в которую возвращались после института, что-то новое, яркое, живое. Появляется новый женский образ, который становится реальностью. Те, кого называли «мечтательницы нежные», воспитали героическое поколение жен декабристов. Они задали высокую духовную планку и оказали колоссальное воздействие на формирование не только русского женского характера; в их литературных и музыкальных салонах находили вдохновение те, кто в будущем составил цвет русской культуры, — Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой...
Попробуем представить себе тот идеальный образ Дамы, матери нового поколения людей, о котором мечтали Екатерина и Бецкий, который увидели просвещенные европейцы в смолянках. Прежде всего, она была носительницей идеала благородства и чистоты, верила в то, что этот идеал осуществим несмотря на невзгоды и тяготы реальной жизни, принимая их стойко, без ропота и озлобления. В обществе она была веселой и непринужденной, поражала изящным вкусом и ярким воображением, остроумной речью, развитостью и обаянием «изящного ума». Она является примером для подражания другим. Все эти черты мы находим у лучших смолянок — Нелидовой, Ржевской, Плещеевой...
Впоследствии как домашнее, так и частное воспитание ориентировалось на этот образ, на этот идеал. И уже женщины и девушки 1820-х годов в значительной мере создавали общую нравственную атмосферу русского общества, они смогли внести в него новые идеи, новые стремления. Они читали Вольтера, Руссо, Гете, одновременно постигая идеалы любви, верности, отдачи, нравственного долга женщины перед детьми, мужем и обществом. Среди них были придворные дамы, писательницы, воспитательницы, хозяйки аристократических салонов и оставшиеся неизвестными матери и жены, — все они вносили в среду, в которую возвращались после института, что-то новое, яркое, живое. Появляется новый женский образ, который становится реальностью. Те, кого называли «мечтательницы нежные», воспитали героическое поколение жен декабристов. Они задали высокую духовную планку и оказали колоссальное воздействие на формирование не только русского женского характера; в их литературных и музыкальных салонах находили вдохновение те, кто в будущем составил цвет русской культуры, — Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой...
Телесных наказаний в Смольном никогда не было, однако классным
дамам никакие розги и не были нужны. Девочке, которая шуршала на уроке
бумажкой, эту бумажку прикалывали к платью, на плечо. Туда же могли
приколоть и плохо заштопанный чулок. Если же воспитаннице, не дай бог,
случалось ночью обмочиться, то она должна была идти на завтрак в мокрой
простыне поверх платья.
Одним из самых важных событий жизни смолянок был публичный экзамен, на котором обычно присутствовал император и члены его семьи. Накануне экзамена каждая смолянка получала "билет" и старалась хорошенько подготовиться. По окончании института шесть лучших выпускниц получали шифр — золотой вензель в виде инициала императрицы, который носили на белом банте с золотыми полосками.
Экзамены хороших манер
Совет на своих заседаниях признавал достойными многих выпускниц первого выпуска, но число наград было ограничено. В итоге золотой медалью первой величины награждены Глафира Алымова, Екатерина Молчанова, Елизавета Рубановская, Александра Левшина и Наталья Борщова.
Прием в Смольный институт в 1794 году был последним при жизни Екатерины II. «Начальствовать» над воспитательным обществом благородных девиц, в котором числилось более пятисот воспитанниц, стала Мария Федоровна. Необходимо отметить, что институт был разделен на две половины: «благородную» и «мещанскую». Когда Мария Федоровна приняла под свое начало институт, для него наступило время перемен.
Екатерина стремилась создать просвещенных, полезных женщин- членов общества, которые должны были смягчать грубость его нравов.
При её невестке воспитание стало сводиться к подготовке из девушек «добрых супруг, хороших матерей и хороших хозяек», то есть женщина – исключительно член семьи. Вырос и «возрастной ценз»: его подняли до 8-9-ти лет, соответственно и курс уменьшился. Но теперь наиболее четко прослеживалось разделение двух отделений, в связи с этим и цель воспитания и программа стали иными.
Воспитание «благородных девиц» носило характер откровенно светский, эстетический, для «мещанок»- практический, приспособленный к будущей трудовой жизни.
Мария Федоровна рекомендовала для классного чтения в женских институтах книгу Кампе «Отеческие советы моей дочери», вместо «Книги о должностях человека и гражданина». Замена эта весьма характерна. При Екатерине женщину стали признавать как более или менее равную мужчине.
А невестка видела роль женщины исключительно как супруги для «счастия мужа, матерьми для образования детей и мудрыми расположительницами домашнего хозяйства». Что касается наук, то «на что женщине обширные и глубокие сведения, если она не может употребить их на пользу ни в кухне, ни в кладовой».
Одним из самых важных событий жизни смолянок был публичный экзамен, на котором обычно присутствовал император и члены его семьи. Накануне экзамена каждая смолянка получала "билет" и старалась хорошенько подготовиться. По окончании института шесть лучших выпускниц получали шифр — золотой вензель в виде инициала императрицы, который носили на белом банте с золотыми полосками.
Экзамены хороших манер
Совет на своих заседаниях признавал достойными многих выпускниц первого выпуска, но число наград было ограничено. В итоге золотой медалью первой величины награждены Глафира Алымова, Екатерина Молчанова, Елизавета Рубановская, Александра Левшина и Наталья Борщова.
Прием в Смольный институт в 1794 году был последним при жизни Екатерины II. «Начальствовать» над воспитательным обществом благородных девиц, в котором числилось более пятисот воспитанниц, стала Мария Федоровна. Необходимо отметить, что институт был разделен на две половины: «благородную» и «мещанскую». Когда Мария Федоровна приняла под свое начало институт, для него наступило время перемен.
Екатерина стремилась создать просвещенных, полезных женщин- членов общества, которые должны были смягчать грубость его нравов.
При её невестке воспитание стало сводиться к подготовке из девушек «добрых супруг, хороших матерей и хороших хозяек», то есть женщина – исключительно член семьи. Вырос и «возрастной ценз»: его подняли до 8-9-ти лет, соответственно и курс уменьшился. Но теперь наиболее четко прослеживалось разделение двух отделений, в связи с этим и цель воспитания и программа стали иными.
Воспитание «благородных девиц» носило характер откровенно светский, эстетический, для «мещанок»- практический, приспособленный к будущей трудовой жизни.
Мария Федоровна рекомендовала для классного чтения в женских институтах книгу Кампе «Отеческие советы моей дочери», вместо «Книги о должностях человека и гражданина». Замена эта весьма характерна. При Екатерине женщину стали признавать как более или менее равную мужчине.
А невестка видела роль женщины исключительно как супруги для «счастия мужа, матерьми для образования детей и мудрыми расположительницами домашнего хозяйства». Что касается наук, то «на что женщине обширные и глубокие сведения, если она не может употребить их на пользу ни в кухне, ни в кладовой».
После смерти императрицы Марии Федоровны в любимом ею смольном
институте, во главе которого была Адлерберг, все осталось по-старому.
После того как этой начальницы не стало, на её место была назначена
Леонтьева- ей был дан указ ничего не менять в институте, да и по своему
воспитанию, характеру и убеждениям она полностью соответствовала
мертвящему духу николаевского царствования. При ней институт, игравший
при Екатерине II роль передового учебного заведения, превратился в нечто
закостенелое. Он уже перестал быть общей семьей, а стал большой
казармой.
После смерти Николая I, когда в России постепенно стали происходить перемены, Смольный институт удивительным образом оставался в стороне от преобразований.
Но изменения начались: их время пришло тогда, когда в институт пришел новый инспектор К.Д. Ушинский. Это появление было необходимым для института. Отношения между классами и воспитанницами стали совершенно не похожими на екатерининский период, когда они были «сестрами».
За учением классные дамы следили мало, так что учились девочки «по собственному усмотрению»- более менее тщательно или усердно. Правда, профессора были прекрасные, преподавание дельное и умелое, но научиться чему-либо можно только при собственном желании и жажде знания.
Ушинский начал коренным образом менять систему обучения. До него воспитанницы не имели права задавать учителям вопросы. Теперь же настаивал на том, чтобы урок носил характер живой беседы.
Полному преобразованию подверглись и учебные программы: появились новые предметы, а естествоведение, ботаника должны были теперь преподаваться с помощью наглядных пособий, опытов.
Появление нового инспектора, новых учителей, их методы преподавания, их общение с ученицами, не равнодушное, начальническое, а дружеское, произвели на смольнянок огромное впечатление.
Но подобная деятельность Ушинского была принята двояко. Для одних началось пробуждение, а другие рассмотрели в его влиянии на воспитанниц угрозу для себя, для своего авторитета. Кончилось все доносом на Ушинского, и после 3-х лет работы в институте он был вынужден покинуть его.
После смерти Николая I, когда в России постепенно стали происходить перемены, Смольный институт удивительным образом оставался в стороне от преобразований.
Но изменения начались: их время пришло тогда, когда в институт пришел новый инспектор К.Д. Ушинский. Это появление было необходимым для института. Отношения между классами и воспитанницами стали совершенно не похожими на екатерининский период, когда они были «сестрами».
За учением классные дамы следили мало, так что учились девочки «по собственному усмотрению»- более менее тщательно или усердно. Правда, профессора были прекрасные, преподавание дельное и умелое, но научиться чему-либо можно только при собственном желании и жажде знания.
Ушинский начал коренным образом менять систему обучения. До него воспитанницы не имели права задавать учителям вопросы. Теперь же настаивал на том, чтобы урок носил характер живой беседы.
Полному преобразованию подверглись и учебные программы: появились новые предметы, а естествоведение, ботаника должны были теперь преподаваться с помощью наглядных пособий, опытов.
Появление нового инспектора, новых учителей, их методы преподавания, их общение с ученицами, не равнодушное, начальническое, а дружеское, произвели на смольнянок огромное впечатление.
Но подобная деятельность Ушинского была принята двояко. Для одних началось пробуждение, а другие рассмотрели в его влиянии на воспитанниц угрозу для себя, для своего авторитета. Кончилось все доносом на Ушинского, и после 3-х лет работы в институте он был вынужден покинуть его.
Леонтьеву сменила Ольга Александровна Томилова - она тоже была смольнянкой и с шифром окончила его.
Новая начальница придавала особое значение развитию эстетического вкуса, художественных и музыкальных способностей. Она лично занималась с воспитанницами историей искусств.
В 1812 тут же было создано бесплатное отделение для "военных сирот" на 100 вакансий с сокращенным курсом обучения...
В 1848 был открыт педагогический класс, выпускницы которого становились уже не классными дамами, а учительницами. Плата за обучение составляла 350 рублей в год, но за многих учениц платили министерства и ведомства (их также под свою опеку брали члены императорской фамилии).
Училище иногда выдавало ученицу замуж, а если это не удавалось, то определяло ее в учительницы, договаривалось за нее и получало за нее жалование.
Никуда не пристроившиеся девицы имели право жить в институте, получая там комнату, пищу и свечи, оплачивая за это институту "рукоделием, трудолюбием и добродетелью".
Ежегодно летом больных воспитанниц бесплатно отправляли на лечение в Старую Руссу, в санаторий доктора Вельса. Зимой, воспитанницы посещали Эрмитаж, Публичную библиотеку, выставки в Академии художеств, Ботанический сад, Таврический дворец.
Десять лучших выпускниц, награждаемых шифрами, ездили с начальницей и классными дамами на специальную церемонию в Зимний дворец, где их представляли императору. Последнее как раз в русской истории имело несколько трагический момент - именно так встретился император Александр 2, со своей будущей супругой Екатериной Долгорукой.
Катя и ее младшая сестра Мария поступили в Смольный институт. Обе девушки выделялись среди воспитанниц этого аристократического учебного заведения редкой красотой. По сложившейся традиции, император посещал институт благородных девиц, находившийся под патронатом государевой семьи, и однажды встретил здесь Катю. С тех пор Александр Николаевич стал довольно часто бывать в Смольном и оказывать Долгорукой особое расположение.
Наступил 1917 год- лавина революционных разрушений затронула и Смольный институт, здание превратилось в «штаб революции». Летом 1917 года воспитанницы института были переведены в другие учебные заведения. В октябре 1917 Смольный институт выехал в Новочеркасск, где в феврале 1919 состоялся последний выпуск.
Летом этого же года преподаватели и оставшиеся воспитанницы бежали из России и институт в виде гимназии появился уже в Сербии.
Что стало с «благородными девицами» последних лет существования института, документально не проследить. Теперь их считали «буржуазными пережитками» и «изводили под корень».В чем весьма преуспели…На смену воспитанным «институткам» пришли женщины другого типа-ораторы…В наше время в очень и очень немногих семьях, где еще сохраняется понятие об истинной интеллигентности, возможно и вспоминают, что их далекие родственники когда-то воспитывались в Смольном институте…
Новая начальница придавала особое значение развитию эстетического вкуса, художественных и музыкальных способностей. Она лично занималась с воспитанницами историей искусств.
В 1812 тут же было создано бесплатное отделение для "военных сирот" на 100 вакансий с сокращенным курсом обучения...
В 1848 был открыт педагогический класс, выпускницы которого становились уже не классными дамами, а учительницами. Плата за обучение составляла 350 рублей в год, но за многих учениц платили министерства и ведомства (их также под свою опеку брали члены императорской фамилии).
Училище иногда выдавало ученицу замуж, а если это не удавалось, то определяло ее в учительницы, договаривалось за нее и получало за нее жалование.
Никуда не пристроившиеся девицы имели право жить в институте, получая там комнату, пищу и свечи, оплачивая за это институту "рукоделием, трудолюбием и добродетелью".
Ежегодно летом больных воспитанниц бесплатно отправляли на лечение в Старую Руссу, в санаторий доктора Вельса. Зимой, воспитанницы посещали Эрмитаж, Публичную библиотеку, выставки в Академии художеств, Ботанический сад, Таврический дворец.
Десять лучших выпускниц, награждаемых шифрами, ездили с начальницей и классными дамами на специальную церемонию в Зимний дворец, где их представляли императору. Последнее как раз в русской истории имело несколько трагический момент - именно так встретился император Александр 2, со своей будущей супругой Екатериной Долгорукой.
Катя и ее младшая сестра Мария поступили в Смольный институт. Обе девушки выделялись среди воспитанниц этого аристократического учебного заведения редкой красотой. По сложившейся традиции, император посещал институт благородных девиц, находившийся под патронатом государевой семьи, и однажды встретил здесь Катю. С тех пор Александр Николаевич стал довольно часто бывать в Смольном и оказывать Долгорукой особое расположение.
Наступил 1917 год- лавина революционных разрушений затронула и Смольный институт, здание превратилось в «штаб революции». Летом 1917 года воспитанницы института были переведены в другие учебные заведения. В октябре 1917 Смольный институт выехал в Новочеркасск, где в феврале 1919 состоялся последний выпуск.
Летом этого же года преподаватели и оставшиеся воспитанницы бежали из России и институт в виде гимназии появился уже в Сербии.
Что стало с «благородными девицами» последних лет существования института, документально не проследить. Теперь их считали «буржуазными пережитками» и «изводили под корень».В чем весьма преуспели…На смену воспитанным «институткам» пришли женщины другого типа-ораторы…В наше время в очень и очень немногих семьях, где еще сохраняется понятие об истинной интеллигентности, возможно и вспоминают, что их далекие родственники когда-то воспитывались в Смольном институте…
Особые условия воспитания в женских институтах, как стали
называться училища, устроенные по образцу Воспитательного общества
благородных девиц, хотя и не создали «новую породу» светских женщин, но
сформировали оригинальный женский тип.
Это показывает само слово «институтка». Его семантика не исчерпывалась обозначением воспитанницы женского института: слово «институтка» имело и более общий смысл (отсутствовавший у «гимназистки» или «кур систки»), означая любого человека «с чертами поведения и характером воспитанницы подобного заведения (восторженного, наивного, неопытного и т. п.)».
Этот образ вошел в пословицу, породил множество анекдотов и отразился в художественной литературе. Обстоятельства, в которых выработался особый социально-психологический тип «институтки», его основные особенности и отношение к нему общества заслуживают внимания и объяснения.
Если первые «смолянки» воспитывались в гуманной и творческой атмосфере, которую поддерживал просветительский энтузиазм основателей Воспитательного общества, то впоследствии возобладали формализм и рутина обычного казенного учреждения. Все воспитание стало сводиться к поддержанию порядка, дисциплины и внешнего благообразия институток.
Основным средством воспитания были наказания, что отдаляло институток от воспитательниц, большинство которых составляли старые девы, завидовавшие молодежи и с особенным рвением исполнявшие свои полицейские обязанности. Естественно, что между воспитательницами и воспитанницами зачастую шла самая настоящая война. Она продолжалась и в институтах второй половины ХIХ века: либерализацию и гуманизацию режима сдерживал недостаток хороших и просто квалифицированных воспитательниц.
Воспитание по-прежнему основывалось «больше на манерах, умении держать себя comme il faut, отвечать вежливо, приседать после выслушания нотации от классной дамы или при вызове учителя, держать корпус всегда прямо, говорить только на иностранных языках».
Институт строго оберегал младенческую непорочность своих воспитанниц. Она считалась основой высокой нравственности.
Стремясь оставить институток в неведении относительно греховных страстей и пороков, воспитатели доходили до форменных курьезов: иногда седьмую заповедь даже заклеивали бумажкой, чтобы воспитанницы вообще не знали, о чем здесь идет речь.
Варлам Шаламов писал и об особых изданиях классиков для институток, в которых «было больше многоточий, чем текста»: «Выброшенные места были собраны в особый последний том издания, который ученицы могли купить лишь по окончании института. Вот этот-то последний том и представлял собой для институток предмет особого вожделения.
Так девицы увлекались художественной литературой, зная “назубок” последний том классика». Даже скабрезные анекдоты об институтках исходят из представлений об их безусловной невинности и непорочности.
Обращает внимание подчеркнуто праздничный характер жизни, о которой мечтали в институтах. Институтки отталкивались от скучного однообразия порядков и суровой дисциплины институтской жизни: будущее должно было быть полной противоположностью окружавшей их действительности.
Определенную роль играл и опыт общения с внешним миром, будь то встречи с нарядно одетыми людьми во время воскресных свиданий с родственниками или же институтские балы, на которые приглашались воспитанники самых привилегированных учебных заведений. Оттого будущая жизнь казалась беспрерывным праздником.
Это порождало драматическую коллизию между институтскими мечтами и реальностью: многим институткам приходилось «прямо с облаков спуститься в самый неказистый мир», что крайне осложняло и без того трудный процесс адаптации к действительности.
Это показывает само слово «институтка». Его семантика не исчерпывалась обозначением воспитанницы женского института: слово «институтка» имело и более общий смысл (отсутствовавший у «гимназистки» или «кур систки»), означая любого человека «с чертами поведения и характером воспитанницы подобного заведения (восторженного, наивного, неопытного и т. п.)».
Этот образ вошел в пословицу, породил множество анекдотов и отразился в художественной литературе. Обстоятельства, в которых выработался особый социально-психологический тип «институтки», его основные особенности и отношение к нему общества заслуживают внимания и объяснения.
Если первые «смолянки» воспитывались в гуманной и творческой атмосфере, которую поддерживал просветительский энтузиазм основателей Воспитательного общества, то впоследствии возобладали формализм и рутина обычного казенного учреждения. Все воспитание стало сводиться к поддержанию порядка, дисциплины и внешнего благообразия институток.
Основным средством воспитания были наказания, что отдаляло институток от воспитательниц, большинство которых составляли старые девы, завидовавшие молодежи и с особенным рвением исполнявшие свои полицейские обязанности. Естественно, что между воспитательницами и воспитанницами зачастую шла самая настоящая война. Она продолжалась и в институтах второй половины ХIХ века: либерализацию и гуманизацию режима сдерживал недостаток хороших и просто квалифицированных воспитательниц.
Воспитание по-прежнему основывалось «больше на манерах, умении держать себя comme il faut, отвечать вежливо, приседать после выслушания нотации от классной дамы или при вызове учителя, держать корпус всегда прямо, говорить только на иностранных языках».
Институт строго оберегал младенческую непорочность своих воспитанниц. Она считалась основой высокой нравственности.
Стремясь оставить институток в неведении относительно греховных страстей и пороков, воспитатели доходили до форменных курьезов: иногда седьмую заповедь даже заклеивали бумажкой, чтобы воспитанницы вообще не знали, о чем здесь идет речь.
Варлам Шаламов писал и об особых изданиях классиков для институток, в которых «было больше многоточий, чем текста»: «Выброшенные места были собраны в особый последний том издания, который ученицы могли купить лишь по окончании института. Вот этот-то последний том и представлял собой для институток предмет особого вожделения.
Так девицы увлекались художественной литературой, зная “назубок” последний том классика». Даже скабрезные анекдоты об институтках исходят из представлений об их безусловной невинности и непорочности.
Обращает внимание подчеркнуто праздничный характер жизни, о которой мечтали в институтах. Институтки отталкивались от скучного однообразия порядков и суровой дисциплины институтской жизни: будущее должно было быть полной противоположностью окружавшей их действительности.
Определенную роль играл и опыт общения с внешним миром, будь то встречи с нарядно одетыми людьми во время воскресных свиданий с родственниками или же институтские балы, на которые приглашались воспитанники самых привилегированных учебных заведений. Оттого будущая жизнь казалась беспрерывным праздником.
Это порождало драматическую коллизию между институтскими мечтами и реальностью: многим институткам приходилось «прямо с облаков спуститься в самый неказистый мир», что крайне осложняло и без того трудный процесс адаптации к действительности.
Институтки были весьма благосклонно приняты культурной элитой
конца ХVIII — начала ХIХ века. Литераторы превозносили новый тип русской
светской женщины, хотя и усматривали в нем совершенно разные
достоинства: классицисты — серьезность и образованность, сентименталисты
— естественность и непосредственность.
Институтка продолжала играть роль идеальной героини и в романтическую эпоху, которая противопоставляла ее светскому обществу и миру как образец «высокой простоты и детской откровенности». Внешний вид институтки, «младенческая непорочность» мыслей и чувств, ее отстраненность от мирской прозы жизни — все это помогало видеть в ней романтический идеал «неземной красавицы».
Вспомним юную институтку из «Мертвых душ» — «свеженькую блондинку <..> с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны»: «она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы».
Одновременно существовал и прямо противоположный взгляд на институтку, в свете которого все благоприобретенные ею манеры, привычки и интересы выглядели «жеманством» и «сентиментальностью». Он исходил из того, что отсутствовало в институтках. Воспитанницы женских институтов предназначались для духовного преобразования светского быта, и поэтому институт мало готовил их к практической жизни.
Институтки не только ничего не умели, они вообще мало что понимали в практической жизни. «Тотчас после выхода из института, — вспоминала Е. Н. Водовозова, — я не имела ни малейшего представления о том, что прежде всего следует условиться с извозчиком о цене, не знала, что ему необходимо платить за проезд, и у меня не существовало портмоне». Это вызывало резко негативную реакцию со стороны людей, занятых повседневными делами и заботами. Они считали институток «белоручками», «набитыми дурами», «кисейными барышнями» (выражение, восходящее к выпускной форме воспитанниц женских институтов: белые кисейные платья с розовыми кушаками).
Вместе с насмешками над «неловкостью» институток распространялись «стереотипные суждения» о них как об «изрядно невежественных существах, думающих, что на вербах груши растут, остающихся глупо-наивными до конца своей жизни». Институтская наивность стала притчей во языцех.
Институтка продолжала играть роль идеальной героини и в романтическую эпоху, которая противопоставляла ее светскому обществу и миру как образец «высокой простоты и детской откровенности». Внешний вид институтки, «младенческая непорочность» мыслей и чувств, ее отстраненность от мирской прозы жизни — все это помогало видеть в ней романтический идеал «неземной красавицы».
Вспомним юную институтку из «Мертвых душ» — «свеженькую блондинку <..> с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны»: «она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы».
Одновременно существовал и прямо противоположный взгляд на институтку, в свете которого все благоприобретенные ею манеры, привычки и интересы выглядели «жеманством» и «сентиментальностью». Он исходил из того, что отсутствовало в институтках. Воспитанницы женских институтов предназначались для духовного преобразования светского быта, и поэтому институт мало готовил их к практической жизни.
Институтки не только ничего не умели, они вообще мало что понимали в практической жизни. «Тотчас после выхода из института, — вспоминала Е. Н. Водовозова, — я не имела ни малейшего представления о том, что прежде всего следует условиться с извозчиком о цене, не знала, что ему необходимо платить за проезд, и у меня не существовало портмоне». Это вызывало резко негативную реакцию со стороны людей, занятых повседневными делами и заботами. Они считали институток «белоручками», «набитыми дурами», «кисейными барышнями» (выражение, восходящее к выпускной форме воспитанниц женских институтов: белые кисейные платья с розовыми кушаками).
Вместе с насмешками над «неловкостью» институток распространялись «стереотипные суждения» о них как об «изрядно невежественных существах, думающих, что на вербах груши растут, остающихся глупо-наивными до конца своей жизни». Институтская наивность стала притчей во языцех.
Осмеяние и возвеличивание институток имеют, по сути дела, одну и
ту же точку отсчета. Они лишь отражают различное отношение к детскости
воспитанниц институтов благородных девиц, которую культивировали
обстановка и быт закрытого учебного заведения.
Если на «набитую дуру» взглянуть с некоторым сочувствием, то она оказывалась просто «дитя малое» (как говорит, обращаясь к воспитаннице, институтская горничная: «несмышленыш вы, как дитя малое, только что каля-баля по-французски, да трень-брень на рояле».
А с другой стороны, скептическая оценка образованности и воспитанности институтки, когда она служила образцом «светскости» и «поэтичности», сразу же обнаруживала ее «детское, а не женское достоинство» (что должен был открыть герой задуманной А. В. Дружининым драмы, которая затем превратилась в знаменитую повесть «Полинька Сакс»).
В связи с этим и сами институтки, чувствовавшие себя «детьми» в непривычном для них взрослом мире, иногда сознательно играли роль «ребенка», всячески подчеркивая свою детскую наивность (ср.: «все жеманство, так называемое жантильничанье, приторное наивничанье, все это легко развивалось в институтках в первые годы после выпуска, потому что этим забавлялись окружающие»). «Выглядеть» институткой зачастую значило: говорить ребячьим голосом, придавая ему специфически-невинный тон, и смотреть девочкой.
Однако не следует забывать и о культурном потенциале образа институтки, который возникает в период расцвета дворянской культуры и переживает ее кризис, несмотря на неприязнь со стороны разночинской интеллигенции 1860–1870-х годов, видевшей в институтках жалкий пережиток крепостнической России, и презрение передовой молодежи начала ХХ века. Лишь зная этот культурный потенциал, можно понять, почему одним из самых типичных институтских сюжетов в русской реалистической литературе является история превращения институтки в проститутку.
Это — по сути дела, падение ангелов, в виде которых с самого начала и представлялись институтки. Еще в 1773 году, восхищаясь смолянками, впервые появившимися перед публикой в Летнем саду, поэт предположил, что
…сами ангели со небеси сошли,
Ко обитанию меж смертных на земли.
Институтки исправляли порочных и возрождали к жизни разочарованных в ней людей, о чем мечтал Чичиков в «Мертвых душах» и как это происходит в чеховской «Даме с собачкой». Они воплощали в жизнь основополагающую для нашей культуры идею: очиститься от «скверны» мирской, повседневной жизни и спастись можно только с помощью сверхъестественной, потусторонней силы. Эту силу и олицетворяли «Шиллеровы ангелочки» из институтов благородных девиц.
Едва ли этот сокровенный смысл ощущается современным человеком. Он забылся не столько за давностью лет, сколько под давлением обстоятельств: люди, закрывшие институты благородных девиц, не скрывали своей ненависти и презрения к «кисейным барышням». Однако им так и не удалось дискредитировать институток. Образ юной институтки вновь воспринимается как характерный тип старого Петербурга и как один из основных культурных символов дореволюционной России.
Если на «набитую дуру» взглянуть с некоторым сочувствием, то она оказывалась просто «дитя малое» (как говорит, обращаясь к воспитаннице, институтская горничная: «несмышленыш вы, как дитя малое, только что каля-баля по-французски, да трень-брень на рояле».
А с другой стороны, скептическая оценка образованности и воспитанности институтки, когда она служила образцом «светскости» и «поэтичности», сразу же обнаруживала ее «детское, а не женское достоинство» (что должен был открыть герой задуманной А. В. Дружининым драмы, которая затем превратилась в знаменитую повесть «Полинька Сакс»).
В связи с этим и сами институтки, чувствовавшие себя «детьми» в непривычном для них взрослом мире, иногда сознательно играли роль «ребенка», всячески подчеркивая свою детскую наивность (ср.: «все жеманство, так называемое жантильничанье, приторное наивничанье, все это легко развивалось в институтках в первые годы после выпуска, потому что этим забавлялись окружающие»). «Выглядеть» институткой зачастую значило: говорить ребячьим голосом, придавая ему специфически-невинный тон, и смотреть девочкой.
Однако не следует забывать и о культурном потенциале образа институтки, который возникает в период расцвета дворянской культуры и переживает ее кризис, несмотря на неприязнь со стороны разночинской интеллигенции 1860–1870-х годов, видевшей в институтках жалкий пережиток крепостнической России, и презрение передовой молодежи начала ХХ века. Лишь зная этот культурный потенциал, можно понять, почему одним из самых типичных институтских сюжетов в русской реалистической литературе является история превращения институтки в проститутку.
Это — по сути дела, падение ангелов, в виде которых с самого начала и представлялись институтки. Еще в 1773 году, восхищаясь смолянками, впервые появившимися перед публикой в Летнем саду, поэт предположил, что
…сами ангели со небеси сошли,
Ко обитанию меж смертных на земли.
Институтки исправляли порочных и возрождали к жизни разочарованных в ней людей, о чем мечтал Чичиков в «Мертвых душах» и как это происходит в чеховской «Даме с собачкой». Они воплощали в жизнь основополагающую для нашей культуры идею: очиститься от «скверны» мирской, повседневной жизни и спастись можно только с помощью сверхъестественной, потусторонней силы. Эту силу и олицетворяли «Шиллеровы ангелочки» из институтов благородных девиц.
Едва ли этот сокровенный смысл ощущается современным человеком. Он забылся не столько за давностью лет, сколько под давлением обстоятельств: люди, закрывшие институты благородных девиц, не скрывали своей ненависти и презрения к «кисейным барышням». Однако им так и не удалось дискредитировать институток. Образ юной институтки вновь воспринимается как характерный тип старого Петербурга и как один из основных культурных символов дореволюционной России.
Знаменитые "смолянки"
В русском искусстве трудно найти более известную серию картин, чем семь портретов воспитанниц Смольного института благородных девиц художника Д.Г. Левицкого. Портреты смолянок, экспонирующиеся в Государственном Русском музее (зал № 10), выделяются в творчестве живописца и предвосхищают портретные образы следующих эпох.
Поначалу серия портретов смолянок не имела единого замысла, поводы для их написания были разные.
Первый портрет, Феодосии Степановны Ржевской (справа) и княжны Настасьи Михайловны Давыдовой, появился благодаря их хорошей декламации на экзамене. Давыдова одета в коричневое форменное платье воспитанницы “первого возраста”. Младших поэтому называли “кофейницами”. Ржевская — в голубое платье среднего возраста. (Девочек старшего возраста называли “белыми”, хотя на уроки они ходили в зеленых платьях, а в белых — на балы.)
Композиция этого двойного портрета очень хорошо продумана: девочки разного возраста и роста изображены органично благодаря занавесу, который и уравновешивает построение. В то же время взгляд Давыдовой на Ржевскую и жест руки последней придают композиции подвижность. Простота, лаконичность портрета воспринимается здесь как предчувствие гармонии классицизма. А белый цветок в руке Давыдовой и выгнутая ножка столика, на который она опирается, — дань барочной моде.
Следующие по времени портреты — Е.И. Нелидовой и двойной Е.Н. Хрущевой и Е.Н. Хованской — рокайльные, на что указывают манерные позы и движения героинь, пастельный колорит, изысканность изображений смолянок, разыгрывающих театральные сценки. Это самые известные, часто воспроизводимые портреты серии.
Пятнадцатилетняя Екатерина Нелидова изображена на портрете в роли служанки Серпины, героини оперы-буфф “Служанка-госпожа” Перголези. По всем признакам это парадный портрет, но не Нелидовой, а хитроумной служанки, сумевшей женить на себе богача Пандолфа, переодевшись в платье госпожи и подражая манерам светской кокетки. За эту роль императрица пожаловала воспитаннице тысячу рублей и бриллиантовый перстень. А поэт Алексей Ржевский, последователь А. Сумарокова, посвятил стихи (иногда цитируются как стихи Сумарокова или анонимные):
Как ты, Нелидова, Сербину представляла,
Ты маску Талии самой в лице являла,
И, соглашая глас с движением лица,
Приятность с действием и с чувствиями взоры,
Пандолфу делая то ласки, то укоры,
Пленила пением и мысли, и сердца.
Игра твоя жива, естественна, пристойна;
Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла –
Не лестной славы ты, Нелидова, достойна;
Иль паче всякую хвалу ты превзошла!..
На портрете Екатерины Хрущевой (слева) и Екатерины Хованской разыгрывается пасторальная сцена Нинетты и Кола из оперы Киампи “Капризы любви, или Нинетта при дворе” (поначалу мужские роли в Смольном исполняли воспитанницы, позже стали приглашать воспитанников Кадетского корпуса). Хрущевой (на портрете ей десять лет), с крупными чертами лица, удавались мужские роли. Левицкий, не приукрашивая девочку, изобразил ее задорно обаятельной даже в длинном мужском сюртуке. Хочется обратить внимание на то, как написано серебристо-розовое платье с передничком из прозрачной кисеи с мушками Хованской-Нинетты, чтобы еще раз убедиться в мастерстве Левицкого-живописца.
Очень женственной, совсем не семнадцатилетней, изображена остановившаяся в танце среди колонн и ваз Александра Левшина. Фигура героини в пышном театральном платье смотрится богато и солидно на фоне роскошной дворцовой обстановки. Благожелательная полуулыбка, внимательный взгляд девушки дают почувствовать, что годы в Смольном институте не прошли даром: вот она, вышколенная выпускница, достойная золотой медали, места фрейлины императрицы и в будущем — бравого мужа, капитана Измайловского полка П.А. Черкасского.
Последние три портрета были написаны Левицким так, чтобы при развеске на центральной стене в одной из гостиных Большого Петергофского дворца составить единую композицию (остальные полотна должны были висеть на боковых стенах). Это картины, изображающие лучших воспитанниц первого выпуска: Наталью Борщову, начавшую свой танец под звуки арфы Глафиры Алымовой, и Екатерину Молчанову, которая, услышав музыку, отвлеклась от физических опытов (на столе у нее антлия — воздушно-вакуумный насос).
Замкнутую композицию трех портретов создают драпировка атласных юбок Молчановой и Алымовой, движения рук смолянок, повороты головы, перекличка поблескивающего грифа арфы и физического прибора. Некоторые исследователи считают, что такая композиция была задумана художником, чтобы показать единство музыки, танца и декламации (если предположить, что в руках у Молчановой томик французской поэзии).
Что же объединяет портреты смолянок, разнящиеся по стилю, содержанию и задачам, в серию (или сюиту)? Можно назвать ритмичную плавность движений, которая подчеркнута грациозными жестами. И колористическое решение, основанное на сочетании оттенков оливкового, серого, розового, бежевого и других “благородных” тонов. А еще — шуршание драгоценного атласа, неправильные, но обаятельные русские лица и глаза, отражающие душу. Эти молодые особы — мечта государственных мужчин. Они идеальные, но в то же время живые, благовоспитанные девушки. Эксперимент Екатерины II по созданию настоящих граждан (по словам французских просветителей), точнее, матерей будущих граждан в отдельно взятом Смольном институте удался. Это они — настоящие первые эмансипе, образец женщин будущего, а не народоволки и не “синие чулки” конца XIX века.
Смолянок обучали пользоваться главным оружием женщин — “образованной привлекательностью”, что, невзирая на правила и каноны общепринятых стилей, воплотил в портретах Д. Левицкий.
В русском искусстве трудно найти более известную серию картин, чем семь портретов воспитанниц Смольного института благородных девиц художника Д.Г. Левицкого. Портреты смолянок, экспонирующиеся в Государственном Русском музее (зал № 10), выделяются в творчестве живописца и предвосхищают портретные образы следующих эпох.
Поначалу серия портретов смолянок не имела единого замысла, поводы для их написания были разные.
Первый портрет, Феодосии Степановны Ржевской (справа) и княжны Настасьи Михайловны Давыдовой, появился благодаря их хорошей декламации на экзамене. Давыдова одета в коричневое форменное платье воспитанницы “первого возраста”. Младших поэтому называли “кофейницами”. Ржевская — в голубое платье среднего возраста. (Девочек старшего возраста называли “белыми”, хотя на уроки они ходили в зеленых платьях, а в белых — на балы.)
Композиция этого двойного портрета очень хорошо продумана: девочки разного возраста и роста изображены органично благодаря занавесу, который и уравновешивает построение. В то же время взгляд Давыдовой на Ржевскую и жест руки последней придают композиции подвижность. Простота, лаконичность портрета воспринимается здесь как предчувствие гармонии классицизма. А белый цветок в руке Давыдовой и выгнутая ножка столика, на который она опирается, — дань барочной моде.
Следующие по времени портреты — Е.И. Нелидовой и двойной Е.Н. Хрущевой и Е.Н. Хованской — рокайльные, на что указывают манерные позы и движения героинь, пастельный колорит, изысканность изображений смолянок, разыгрывающих театральные сценки. Это самые известные, часто воспроизводимые портреты серии.
Пятнадцатилетняя Екатерина Нелидова изображена на портрете в роли служанки Серпины, героини оперы-буфф “Служанка-госпожа” Перголези. По всем признакам это парадный портрет, но не Нелидовой, а хитроумной служанки, сумевшей женить на себе богача Пандолфа, переодевшись в платье госпожи и подражая манерам светской кокетки. За эту роль императрица пожаловала воспитаннице тысячу рублей и бриллиантовый перстень. А поэт Алексей Ржевский, последователь А. Сумарокова, посвятил стихи (иногда цитируются как стихи Сумарокова или анонимные):
Как ты, Нелидова, Сербину представляла,
Ты маску Талии самой в лице являла,
И, соглашая глас с движением лица,
Приятность с действием и с чувствиями взоры,
Пандолфу делая то ласки, то укоры,
Пленила пением и мысли, и сердца.
Игра твоя жива, естественна, пристойна;
Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла –
Не лестной славы ты, Нелидова, достойна;
Иль паче всякую хвалу ты превзошла!..
На портрете Екатерины Хрущевой (слева) и Екатерины Хованской разыгрывается пасторальная сцена Нинетты и Кола из оперы Киампи “Капризы любви, или Нинетта при дворе” (поначалу мужские роли в Смольном исполняли воспитанницы, позже стали приглашать воспитанников Кадетского корпуса). Хрущевой (на портрете ей десять лет), с крупными чертами лица, удавались мужские роли. Левицкий, не приукрашивая девочку, изобразил ее задорно обаятельной даже в длинном мужском сюртуке. Хочется обратить внимание на то, как написано серебристо-розовое платье с передничком из прозрачной кисеи с мушками Хованской-Нинетты, чтобы еще раз убедиться в мастерстве Левицкого-живописца.
Очень женственной, совсем не семнадцатилетней, изображена остановившаяся в танце среди колонн и ваз Александра Левшина. Фигура героини в пышном театральном платье смотрится богато и солидно на фоне роскошной дворцовой обстановки. Благожелательная полуулыбка, внимательный взгляд девушки дают почувствовать, что годы в Смольном институте не прошли даром: вот она, вышколенная выпускница, достойная золотой медали, места фрейлины императрицы и в будущем — бравого мужа, капитана Измайловского полка П.А. Черкасского.
Последние три портрета были написаны Левицким так, чтобы при развеске на центральной стене в одной из гостиных Большого Петергофского дворца составить единую композицию (остальные полотна должны были висеть на боковых стенах). Это картины, изображающие лучших воспитанниц первого выпуска: Наталью Борщову, начавшую свой танец под звуки арфы Глафиры Алымовой, и Екатерину Молчанову, которая, услышав музыку, отвлеклась от физических опытов (на столе у нее антлия — воздушно-вакуумный насос).
Замкнутую композицию трех портретов создают драпировка атласных юбок Молчановой и Алымовой, движения рук смолянок, повороты головы, перекличка поблескивающего грифа арфы и физического прибора. Некоторые исследователи считают, что такая композиция была задумана художником, чтобы показать единство музыки, танца и декламации (если предположить, что в руках у Молчановой томик французской поэзии).
Что же объединяет портреты смолянок, разнящиеся по стилю, содержанию и задачам, в серию (или сюиту)? Можно назвать ритмичную плавность движений, которая подчеркнута грациозными жестами. И колористическое решение, основанное на сочетании оттенков оливкового, серого, розового, бежевого и других “благородных” тонов. А еще — шуршание драгоценного атласа, неправильные, но обаятельные русские лица и глаза, отражающие душу. Эти молодые особы — мечта государственных мужчин. Они идеальные, но в то же время живые, благовоспитанные девушки. Эксперимент Екатерины II по созданию настоящих граждан (по словам французских просветителей), точнее, матерей будущих граждан в отдельно взятом Смольном институте удался. Это они — настоящие первые эмансипе, образец женщин будущего, а не народоволки и не “синие чулки” конца XIX века.
Смолянок обучали пользоваться главным оружием женщин — “образованной привлекательностью”, что, невзирая на правила и каноны общепринятых стилей, воплотил в портретах Д. Левицкий.
Прасковья Гагарина, воздухоплавательница (1762 – 1848)
Дочь действительного тайного советника князя Юрия Никитича Трубецкого (1736—1811) и Дарьи Александровны, урождённой Румянцевой — сестры фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского.
Первым браком за полковником, затем генерал-майором князем Фёдором Сергеевичем Гагариным. Во время русско-турецкой войны 1789—1791 г. последовала за мужем в Яссы, где прославилась тем, что дала пощёчину светлейшему князю Г. А. Потемкину (что сошло для супругов безнаказанно). Впоследствии последовала за мужем в Польшу, где её муж был убит во время «Варшавской заутрени» (восстание в апреле 1794 г.), а сама Гагарина заключена под стражу, где и находилась в течение полугода — до взятия Варшавы Суворовым. В плену она родила дочь Софью.
По гибели мужа долгое время вдовствовала, по выражению Ф. Ф. Вигеля: «Долго отвергала она всякие утешения, в серьге носила землю с могилы мужа своего; но вместе с твердостию имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать».
Среди её поклонников был Карамзин, посвятивший ей стихи:
Парашу вечно не забуду,
Мила мне будет навсегда,
К ней всякий вечер ездить буду,
А к Селимене никогда.
В 1803 г. поднялась в воздух на воздушном шаре, построенном французом Гарнереном, и приземлилась в имении Вяземских Остафьеве (впоследствии владелец имения, П. А. Вяземский, стал её зятем). Воздушный шар долгое время хранился в имении, а П. А. Вяземский шутил, что он стал знаменит благодаря тому, что в его имении приземлилась Гагарина.
Как считали современники, именно Прасковья Юрьевна была выведена под именем Татьяны Юрьевны в комедии Грибоедова «Горе от ума»:
Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом
Чиновные и должностные —
Все ей друзья и все родные;
К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам…
Как обходительна! добра! мила! проста!
Балы дает нельзя богаче
От Рождества и до Поста,
И летом праздники на даче.
Под конец жизни вышла вторым браком за влюбившегося в неё отставного кавалергардского полковника Петра Юрьевича Кологривова, который характеризовался современниками как человек крайне недалекий. «Я не знавал человека более его лишенного чувства, называемого такт — пишет о нем Вигель, — он без намерения делал грубости, шутил обидно и говорил невпопад».
По словам декабриста Завалишина, Прасковья Юрьевна «прославилась особенно тем, что муж ее, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание важнее всех его титулов».http://lilitochka.ru/viewtopic.php?id=2577&p=1
Дочь действительного тайного советника князя Юрия Никитича Трубецкого (1736—1811) и Дарьи Александровны, урождённой Румянцевой — сестры фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского.
Первым браком за полковником, затем генерал-майором князем Фёдором Сергеевичем Гагариным. Во время русско-турецкой войны 1789—1791 г. последовала за мужем в Яссы, где прославилась тем, что дала пощёчину светлейшему князю Г. А. Потемкину (что сошло для супругов безнаказанно). Впоследствии последовала за мужем в Польшу, где её муж был убит во время «Варшавской заутрени» (восстание в апреле 1794 г.), а сама Гагарина заключена под стражу, где и находилась в течение полугода — до взятия Варшавы Суворовым. В плену она родила дочь Софью.
По гибели мужа долгое время вдовствовала, по выражению Ф. Ф. Вигеля: «Долго отвергала она всякие утешения, в серьге носила землю с могилы мужа своего; но вместе с твердостию имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать».
Среди её поклонников был Карамзин, посвятивший ей стихи:
Парашу вечно не забуду,
Мила мне будет навсегда,
К ней всякий вечер ездить буду,
А к Селимене никогда.
В 1803 г. поднялась в воздух на воздушном шаре, построенном французом Гарнереном, и приземлилась в имении Вяземских Остафьеве (впоследствии владелец имения, П. А. Вяземский, стал её зятем). Воздушный шар долгое время хранился в имении, а П. А. Вяземский шутил, что он стал знаменит благодаря тому, что в его имении приземлилась Гагарина.
Как считали современники, именно Прасковья Юрьевна была выведена под именем Татьяны Юрьевны в комедии Грибоедова «Горе от ума»:
Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом
Чиновные и должностные —
Все ей друзья и все родные;
К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам…
Как обходительна! добра! мила! проста!
Балы дает нельзя богаче
От Рождества и до Поста,
И летом праздники на даче.
Под конец жизни вышла вторым браком за влюбившегося в неё отставного кавалергардского полковника Петра Юрьевича Кологривова, который характеризовался современниками как человек крайне недалекий. «Я не знавал человека более его лишенного чувства, называемого такт — пишет о нем Вигель, — он без намерения делал грубости, шутил обидно и говорил невпопад».
По словам декабриста Завалишина, Прасковья Юрьевна «прославилась особенно тем, что муж ее, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание важнее всех его титулов».http://lilitochka.ru/viewtopic.php?id=2577&p=1
Комментариев нет:
Отправить комментарий